Люди легенд. Выпуск первый - Страница 59

Поэтому, очнувшись в темном, пропитанном плесенью и острым запахом перекисшей капусты крестьянском погребе, он опять начал напряженно припоминать, что говорил карателям, не выбили ли они у него какого признания?

Вскоре в Ярошивку прибыла особая команда из Киева. Видимо, личностью профессора заинтересовалось киевское гестапо, если не доверило его допрос своим фастовским уполномоченным.

Профессора вытащили из погреба. Тело его было изуродовано: левая нога перебита, лицо обезображено, на седой бороде засохли кровавые сгустки.

В этот раз его притащили в другой дом — тоже знакомый. Это была хата Кирилла Василенко. Здесь уже не было свидетелей — ни женщин, ни детей. Возле стола сидела целая стая гестаповских офицеров — с черными крестами на груди, со свастикой на рукавах. А за столом отдельно от всех, сурово насупившись, сидел обер–фюрер. Кроме обычных гестаповских знаков у него на правом рукаве выделялся человеческий череп — эмблема смерти. Трудно придумать более удачную эмблему, которая бы так полно выражала всю суть гестаповцев.

Жандармский офицер и обер–лейтенант сидели в стороне, оба с явно недовольным, виноватым видом. Очевидно, старшее начальство не на шутку разгневалось на них за неспособность вести допрос.

Теперь при допросе профессора уже не били. Даже не очень придирались к нему, когда он не хотел отвечать на заданные вопросы. Вероятно, гестаповцы поняли, что из него ничего не выбьешь; им требовалось теперь найти кого-то другого, более слабого духом, который бы вместе с тем знал о партизанах и о партизанских связях с населением не меньше, чем профессор.

В хату втолкнули старого–престарого деда — худого, высокого, с трясущимися руками. Казалось, он больше держался на клюке, чем на ногах. Его лицо напоминало кожуру печеной картошки, а глаза — по–стариковски слезящиеся, ласковые и добрые — смотрели на всю эту компанию гестаповцев с удивлением.

Это был дед Порада, хорошо знакомый профессору.

Допрос вел обер–фюрер:

— Дедушка, а кто еще в вашем селе знает этого профессора?

— Это какого же профессора? — переспросил дед.

— Не прикидывайся дурачком, — прикрикнул обер–фюрер. — Ты лучше расскажи, кто еще знает его в селе?

— Не знаю этого человека, — ответил дед.

Четыре эсэсовца из спецкоманды, которые стояли до того в стороне, по знаку обер–фюрера подскочили к деду Пораде и, как коршуны, набросились на старика…

Когда дед пришел в себя, эсэсовцы стояли рядом, вытянувшись по команде «смирно», словно бы они не избивали пять минут тому назад старика. На скамье дед снова увидел профессора Буйко.

— Ну, а теперь узнаешь его? — спросил обер–фюрер, указывая старику на профессора.

Дед медленно покачал головой и, тяжело переводя дыхание, произнес:

— Впервые вижу… этого… человека…

Деда Пораду вытолкнули за дверь и привели старого Юхима Лужника. Он еле держался на ногах перед следователем : видно, в соседней хате такая же команда жандармов уже «обработала» его, готовя к допросу. Однако гестаповцы опять ничего не добились. Юхим упрямо твердил:

— Впервые вижу этого человека…

Вслед за Лужником одного за другим допросили до сорока заложников. Гестаповцы старательно доискивались сообщников профессора, но они словно сговорились: «Не знаем такого!..»

Профессора потащили в клуню, где укрывались женщины и дети. При появлении гестаповцев они, как цыплята от стаи коршунов, начали было разбегаться. Одна молодая женщина бросилась было на огород, но жандарм дал короткую очередь, и она, взмахнув руками, повалилась в картофельную ботву.

Бежать запрещено. Смотреть можно. Даже желательно, чтобы все видели, как истязают и пытают партизан. За попытку бежать — расстрел на месте.

Перепуганные женщины и дети забились под плетень, под стены, боясь показываться гестаповцам на глаза и не менее страшась прятаться от них.

Тем временем гестаповцы придумали новый способ допроса профессора. Они привязали его тросом за покалеченные руки и начали подтягивать к перекладине. Подтянут, раскачают и бросят, подтянут, раскачают и бросят. Так несколько раз. Профессор корчился от боли, до крови кусал себе губы, но молчал. Он казался уже мертвым. Но гитлеровцы отливали его водой и снова — в который уже раз! — подвергали пыткам.

Молчание профессора приводило обер–фюрера в бешенство. Он выходил из себя от бессилия вырвать из этого партизана–ученого хоть какое‑нибудь признание. Гестаповцы уже не требовали сведений об отряде, добивались от профессора лишь раскаяния. Обещали ему сохранить жизнь, если он отречется от партизан и покорится немецким властям.

Профессор и на это ничего не отвечал. Поздно вечером его, измученного, полуживого, бросили на телегу, словно в насмешку, крепко связали ему искалеченные руки и отвезли в колхозный сарай. Там уже вторые сутки ждали своего приговора сто сорок шесть заложников. Гестаповцы, видимо, нарочно бросили туда искалеченного и окровавленного профессора, чтобы вселить в заложников еще больший ужас и тем развязать им языки.

В сарае было темно и стояла какая‑то страшная тишина, лишь изредка нарушаемая боязливым вздохом, робким покашливанием. А где‑то рядом за стеной монотонно и однообразно постукивали подкованные сапоги жандармских стражников.

— Воды! — в беспамятстве пробормотал профессор. — Дайте воды!..

Зашелестела солома. Тихо забулькала из бутылки вода. В углу возле профессора кто‑то уже хлопотал, смачивая ему голову. Сознание к Петру Михайловичу вернулось лишь ночью. Некоторое время он лежал притаившись, пытаясь угадать, где находится. Ему казалось, что возле него по-прежнему гестаповцы.